XVII Международный конкурс научно-исследовательских и творческих работ учащихся
Старт в науке
Торжество человечности
Автор работы награжден дипломом победителя I степени
Полная версия работы доступна во вкладке "Файлы работы" в формате PDF
Уже первый снег покрывал землю. Он так красиво выбеливал все вокруг, что, казалось, сейчас отодвинешь кусок парашюта посильнее, увидишь чистую цветущую землю, здоровую, гордую… Но до этого нам нужно было еще слишком многое пережить!
1943 год. Мне 5 лет. Но я уже знаю, что такое ужас, боль, страх. Понятия, не совместимые с моим возрастом. Разве об этом мечтала моя мать, так радовавшаяся моему появлению на свет, третьему ребенку в семье, но по-прежнему желанному. Разве таким должно быть детство простой деревенской девчонки, растущей среди труда, любви к своей земле, коровке Зорьке, коту Одноглазому (напоролся прошлой зимой на ветки в подтаявшем снегу, когда от рогов козла Борьки убегал), чистейшей стремительной реки с форелью, до боли жаркого, выжигающего глаза пара в русской бане, топившейся по-черному, который сменился ковшом теплой воды и обустроенной в берегу «купальни». Прошло уже более шестидесяти лет, только сейчас я нашла силы переложить на бумагу все, о чем хотела не помнить, о чем рассказывала внукам с комом в горле, со страхом, неконтролируемо возникаемом где-то между грудной клеткой и сердцем, что закалило меня и сделало навсегда такой, какой я не была бы, будь у меня другое детство.
Снега в ту зиму было столько, что нашу наспех организованную, но уже хорошо обжитую лачужку засыпало каждую ночь так, что при всем желании даже наша баба Люба, крепкая такая баба, на ладного мужика похожая, не могла без «кряха» и «волшебных слов» расчистить, ступая и приминая своими ножищами в дырявых, знатно изъеденных мышами валенках. Но одно утро мне запомнилось больше остальных, оно накрепко въелось в мою память. Это утро было невероятно долгожданным, всю ночь шла бомбежка, жестокая, беспощадная, бесконечная, минуты, превращенные в часы, растянулись, словно березовый сок по стволу дерева, медленно, в былые времена смотришь на него, будто и не тянется он вовсе, на месте стоит. С рассветом наступило жуткое молчание, мертвая тишина, пугающая не менее гула заиндевевшей земли. В эту ночь никто не спал, если только дед Василий, давно оглохший, еще со времен Гражданской. Для нас, детей, он был Дед. Сорок семь лет отроду, с лицом, которое уродовали глубокие морщины, бельмо в глазу и полная глухота вперемешку с добротой от Бога. Он ничего не слышал, но тело его каждый раз вздрагивало, шло судорогой при ударе взрывающей бомбы, так глубока была его внутренняя боль.
Баба Люба отважилась, как это бывало обычно, нарушить звенящую тишину особого утра. С трудом вытаптывая себе тропку, вспоминая при этом всех святых, он вышла навстречу свету и новому дню. Несмотря на всю свою грубость, всегда благодарила какого-то черта за новый день. Она всегда бубнила себе под нос. Иногда смеялась, бывало ругалась, чаще злилась, особенно когда нужно было быть слабой. Баба одним словом. Отважная, с железным стержнем. По обыкновению сегодня она пошла на разведку. Скорее всего и у этой женщины все холодело внутри в такие моменты, хотя терять ей в жизни было уже нечего. В свои тридцать два с небольшим года Люба лишилась в один миг всего. Проклятая металлическая «гадина», сброшенная летящим на железном коне-мессере летчиком забрала ее мать, отца и новорожденного ребенка, сравняла с лицом земли, похоронила заживо, оставив в сердце этой еще молодой, но уже глубоко несчастной женщины запекшуюся рану, навсегда лишившую ее красок, поэтому жила она, как говорила, покуда жилось. Путь исследования территорий обыкновенно начинался с окрестных бань, полуразрушенных, с давно выбитыми окошечками. Казалось, совсем недавно, но уже не в этой жизни, они согревали своим жаром молодые девичьи тела и крепкие мужские, отпуская их окунуться в ледяную воду реки или в сугроб, нарытый по случаю большого снега, и вновь поглощая в невидимый ареол неизвестности, сотканный миллионами каплями воды, сложившимися в облако пара. Баня – особый ритуал. В ней не просто мылись, очищались от злых помыслов, освобождались от накопившейся тяжести долгого дня. Сегодня на разведку Люба пошла не одна. Я увязалась. Хоть и не хотелось ей такого спутника при своей юбке тащить, но все же взяла. Сегодня в банях было пусто. Мы брели по пышному, металлом подернутому снегу к пуньке, единственному уцелевшему после года активного уничтожения села, сарайчику моего деда, когда-то доверху набитому сеном и яблоками, заставленному бочками с огурцами, капустой и квасом. Водку в деревне не пили. Работали много. А вот чарку ледяного квасу, настоенного на свекле, хмеле и меде, после бани каждый мужик считал за честь принять за здоровье свое и во имя дарования сил и энергии. В подполе пуньки, о котором знали Люба да я, по-прежнему можно было отыскать мерзлой картошки или огрызки яблок, даже куски кожи немецких солдатских ремней, которые мы запасали еще осенью. Не успели мы отодвинуть крышку, как услышали хрип. Сердце забилось бешено. Кто-то издавал грудной звук, тяжело и глухо выдыхая. В углу мы нашли забившегося, укрывавшегося мешковиной немца. Страха не было. Сердце билось от волнения, вызванного увиденным. Человек испытывал нестерпимую боль. После года жесточайшей осады нашей деревни страх перед немцем сменился запекшейся кровью в жилах, все, от мала до велика, научились понимать ценность момента, но не потеряли в себе человечности. Я смотрела на бабу Любу и видела, как меняется сила натяжения скул на ее лице. Немец стонал громче, был почти в бреду, увидя нас почти обезумел. Люба мягко шикнула, молча сняла с него мешковину и махнула мне головой. Мы еле погрузили его на сооруженные наспех носилки и потащили. По снегу тащить легко, Люба тянула, а я заметала снег, скрывая следы крови и рассматривала лицо немца, искореженное невыносимой болью. В тот момент я искренне восхищалась Любой, хотя и не понимала, все же немец…Шли быстро, отчего у бабы Любы надувались жили на руках, немец не успел еще иссохнуть, страдая в углу сарая. Всю дорогу он что-то бормотал, тот на немецком, то на русском. Разобрали только в «берегу», когда самая опытная и старая жительница села, а ныне «матушка» нашего временного укрепления, Прасковья Ивановна, не осмотрела раненого. Поспешили нагреть воды, дед Василий натаскал с реки, он и с частичной слепотой управлялся ловко, каждый сантиметр родной земли знал. Напоили молоком, все три года, пока жили в укреплении, сооруженном в высоком берегу Боровлянки, с нами жила корова, сохраняли ее, кормилицу. Немец был врачом, как оказался в пуньке, не помнил. Каждую ночь просыпался, вскрикивал, садился, закрывал лицо руками и тихо плакал. Страдал по жене и детям. И каждое утро, вечер после молитвы просил у всех прощения за варварство его народа, целовал руки Любе…Невозможно забыть его бархатный голос, навсегда в ушах мелодией звучит, словно нота, взятая виолончелью.
1951 год. Я захворала. После войны работали еще больше, с невероятным полетом, видимо, сам Господь давал неиссякаемую энергию. А мы, дети, поутру в школу бежим, один другого с ног сбивая, от радости. Также после школы к мамке с папкой в поле. Вот так и случилась со мной неприятная хворь. Поцарапала ногу, приложила подорожник и дальше «скакать», а только как мама заметила, уж дырка на ноге образовалась, кость торчит. Она за руку меня и в соседнюю деревню в доктору, на дому принимал. Все говорили, что сам Господь его руками лечит. Еле приковыляла, пот холодными каплями катился по щекам. В сенях толпилось много люду, только сквозь весь гам улавливались филигранно звучащие нотки голоса, от которого тепло разливалось по всему телу. «Немец» сразу узнал нас. Всю жизнь я несу в душе тепло этой встречи. Долгих три недели доктор Ганс изготавливал порошки и закладывал мне в рану на ноге, которая затягивалась на глазах. За время моего посещения я успела сдружиться с его детьми, приехавшими в Россию в 1947-ом вместе с его женой Мартой.
Война научила многому. Главный урок, который она мне преподнесла, случился в то незабываемое особое утро, когда человечность восторжествовала, взяла верх над варварством и ненавистью.