Традиции А.П. Чехова в творчестве М.А. Межаковой

Султанова Е.Б. 1

1Муниципального учреждения дополнительного образования «Детско-юношеский центр «Единство» г. Вологды, группа «От слова к творчеству»

Анкудинова Е.В. 1

1МУ ДО «ДЮЦ«Единство»

Работа в формате PDF

228.1 KB

Автор работы награжден дипломом победителя I степени

Диплом школьника Свидетельство руководителя

Текст работы размещён без изображений и формул.
Полная версия работы доступна во вкладке "Файлы работы" в формате PDF

Введение

Мария Александровна Межакова (во втором замужестве Шафранова) – русская писательница конца XIX – начала XX веков, уроженка Вологодской области, представительница старинного дворянского рода Межаковых.

К сожалению, после октябрьской революции 1917 года произведения М.А. Межаковой не издавались, чем объясняется долгое отсутствие читательского и исследовательского интереса к ее творчеству.

«Возвращение к читателю» происходит лишь в 2008 году, когда в сборнике «Дорога к дому» (составитель – С.Ю. Баранов, профессор, зав. каф. литературы ВГПУ), появляется один из лучших, на наш взгляд, рассказов М.А. Межаковой «Во тьме» (см. Приложение 1).

В выборе тем и героев данного произведения остро чувствуется влияние А. П. Чехова, любимого писателя и современника М.А. Межаковой. Именно этот факт обуславливает проблему традиции, литературной преемственности.

Несмотря на то, что проблемы традиции, преемственности непременно касались все крупные учёные, занимавшиеся изучением литературного процесса, развитием форм и идей (М.М. Бахтин, А.Ф. Лосев, А.Н. Веселовский, С.С. Аверинцев, Д.С. Лихачев и многие другие), вопрос о динамике, о потенциальных художественных возможностях традиционных элементов, преемственных связей признаётся современными учёными одним из наименее изученных.

Творчество М.А. Межаковой представляет широкий спектр смысловых перекличек, взаимодействий и связей с художественным миром А.П. Чехова. Специальной работы, посвящённой многообразию форм «сближений» художественных миров М.А. Межаковой и А.П. Чехова в науке пока нет, что и определяет новизну и актуальность нашего исследования.

Существование взаимных связей между произведениями, принадлежащими одной литературной эпохе, включенность в своеобразный диалогс художественным мышлением признанного мастера художественного слова определяет наш угол зрения на проблему чеховской традиции в творчестве М.А. Межаковой.

Данный подход формирует цельисследования: рассмотреть проблему литературной преемственности А.П. Чехова по отношению к творчеству М.А. Межаковой, на примере анализа рассказа «Во тьме» изучить, какими способами и в каких формах реализовывалась в художественном мире писательницы чеховская традиция.

Для создания целостного представления о творческой преемственности между А.П. Чеховым и М.А. Межаковой необходимо рассмотреть ряд конкретных вопросов, затрагивающих как проблемно-тематические переклички, так и индивидуальные стилевые манеры в части их пересечения. Поэтому в данном исследовании предполагается решить следующие задачи:

– исследовать в рассказе «Во тьме» следы «присутствия» чеховского творческого начала;

– показать преемственность между А.П.Чеховым и М.А.Межаковой на уровне проблематики их произведений (рассмотреть взгляды писателей на вопрос о народе, на проблемы церковной жизни, а также кризис религиозного сознания в русском обществе);

– выявить черты сходства в области поэтики писателей, определить особенности соотнесения точки зрения автора и персонажа, характерные приемы бытописания;

– выявить художественный эффект, возникающий в связи с фактом обнаруженной литературной преемственности.

Гипотеза, выдвигаемая в работе: М.А. Межакова – художник, для которого характерно глубокое усвоение и творческая переработка литературного опыта А.П. Чехова в рамках собственной оригинальной художественной системы.

Методологическую и теоретическую основуработы составили труды М.М. Бахтина, А.Н. Веселовского, В.В. Виноградова, А.А. Потебни, а также исследователей творчества А.П. Чехова (Г.А. Бялого, З.С. Паперного, А.П. Чудакова), литературоведов, работающих над проблемами литературной преемственности.

Цели и задачи исследования определили сочетание сравнительно-типологического, структурно-семантического и интертекстуального методов анализа.

Глава 1.

Жизненный и творческий путь Марии Александровны Межаковой.

Мария Александровна Межакова родилась 3 июня 1867 года в селе Никольское Кадниковского уезда Вологодской губернии; является правнучкой поэта П. А. Межакова (см. Приложение 2). Отец, А. А. Межаков, прослужив два года в лейб-гвардейском Егерском полку, в 1860 году вышел в отставку; с 1869 года многократно избирался предводителем дворянства и председателем земской управы в Кадниковском уезде (достиг чина действительного статского советника). Мать, Фаина Александровна, являлась родной сестрой писателя А.А. Брянчанинова.

В годы детства в село Никольское часто приезжал Н.Я. Данилевский, женатый на сестре отца; воспоминания о нём – в рассказе М.А. Межаковой «Под пеплом» («Волгарь», 1903, 25 мая). Получив основательное домашнее образование, закончила затем Высшие женские (Бестужевские) курсы в Петербурге, изучила французский, английский и итальянский языки. Вернувшись в Никольское, преподавала в сельской школе до замужества в 1889 году. Муж, С. П. Каютов (принявший её фамилию как последнего потомка древнего рода), в 1910 – 1911 годах занимал пост вице-губернатора Минской губернии. Второй муж – врач-психиатр П. П. Шафранов; перед 1917 годом он был директором Галенчинской психиатрической колонии в Рязанской губернии; в 1918 году по мобилизации работал в госпиталях Петрограда; в 1919 году умер от дистрофии.

Свои первые рассказы М.А. Межакова опубликовала в «Вологодских губернских ведомостях» (1898 – 1899 года). В 1900 – 1901 годах много печаталась в нижегородской газете «Волгарь» (рассказы «Три встречи» (1900, 23 октября), «На почтовой станции» (1900, 17 ноября), «Утопленница» (1901, 6 мая), «Судьба» (1901, 5 – 13 июля)). В следующие годы, не порывая с «Волгарем» до 1907 года, сотрудничала в харьковской газете «Южный край» (том числе в 1902 году опубликованы рассказы «Заяц», «Из жизни», «С натуры», «Доля», «Под окном» и другие до 1905 года), куда её рекомендовал Брянчанинов. В 1902 – 1913 годах печаталась в периодике тех губернских городов, вблизи которых служил её второй муж: «Тульские губернские новости»(1902), «Воронежское слово» (1906 – 1910), «Тамбовский голос» (1906 – 1909) и другие. Изредка её рассказы печатались в столичных журналах «Русская мысль» («На новую жизнь» – 1905, № 9 – 10; «Во тьме» – 1907, №7), «Новое слово» («У купели Силоамской» – 1912, № 9 – 10), «Вестник Европы» («На родине» – 1913. № 6). Занималась также переводами с английского и французского, в том числе повести Дж. К. Джерома «Искушение мисс Рамстотем» («Южный край» – 1902, 6 – 7 декабря). Сюжеты её повестей и рассказов почти всегда списаны с «натуры» и передают непосредственные впечатления. Рассказы о крестьянской жизни исполнены сочувствием к бедноте и обездоленным. Повествовательный слог М.А. Межаковой прост и ясен, итоговый смысл поучителен, но нравственная оценка поступков героев не навязчива и вытекает из развития сюжета.

Наряду с литературным трудом Мария Александровна помогала мужу переводить медицинские статьи, вела хозяйство; много сил отдавала воспитанию и обучению (языкам, музыке) шестерых детей, младшим посвятила поучительные рассказы-беседы, которые составили два детских сборника «Год в деревне» (СПб., 1911) и «В городе» (М., 1914), вышедших под именем М. А. Шафрановой.

После 1917 года не печаталась; с 1918 года жила в Раменском. Умерла 23 апреля 1930 года.

Глава 2.

Традиции А.П.Чехова в рассказе М.А.Межаковой «Во тьме».

«Все, мною написанное, забудется через 5 – 10 лет; но пути, мною проложенные, будут целы и невредимы...» [15]

Из письма Чехова 1888 года.

Если первая половина данного высказывания, диктуемая исключительной скромностью писателя, не оправдалась, то вторая часть – оказалась пророческой. Чеховские пути, чеховские традиции в русской прозе живы, действенны и поныне.

Термин «традиция»(лат. tradere – передавать) в литературе применяется и по отношению к преемственной связи, объединяющей ряд последовательных литературных явлений, и по отношению к результатам такой связи, к запасу литературных навыков. По смыслу своему традиция соприкасается с подражанием, влиянием и заимствованием, отличаясь от них, тем, что традиционный материал, будучи общепризнанным в данной литературной среде, составляет часть ее художественного обихода, ставшую общим достоянием.

Материалом литературной традиции могут служить все элементы поэтики: тематика, композиция, стилистика, ритмика... Но большею частью элементы эти передаются традицией не порознь, а в некотором друг с другом сочетании, в соответствии с той постоянной связью, которая существует между ними в искусстве слова вообще.

Художественные и эстетические принципы Чехова – его приверженность к обыкновенным сюжетам, к «реализму простейшего случая» [5], к недоговоренности, незавершенности сюжетной ситуации, к приглушенным конфликтам, к «бесконцовочности» [13], к скрытому подтексту, к лирической активности авторского повествования, его доверие к читателю – стали достоянием писателей начала и середины XX века. Это применимо по отношению ко многим авторам – Сергею Антонову, Юрию Казакову, Георгию Семенову, Сергею Никитину, Борису Бедному, Константину Паустовскому.

Чеховское творчество созвучно нам своей нравственной требовательностью, обостренным нравственным чувством, неприятием пошлости, обличением мещанства, самодовольного благополучия, бездумного эгоизма, душевной грубости, равнодушной успокоенности.

Именно о таком влиянии А.П. Чехова, влиянии, возбуждающем внутренние скрытые силы художника, можно говорить, размышляя над произведениями М.А. Межаковой. Она приняла от Чехова то, что было заложено в ней самой, то, что было близко ей, отвечало её творческим исканиям.

Мария Александровна обладала редкостным талантом собственного видения мира, талантом, присущим только настоящим художникам. В её рассказе «Во тьме», который впервые был опубликован в 1907 году в седьмом номере столичного журнала «Русская мысль», достаточно четко прослеживаются особенности чеховского стиля.

В центре повествования – напряженная духовная драма. Ее участниками становятся сельские священники отец Христофор и отец Гурий, враждующие между собой по любому, даже самому ничтожному поводу: из-за места за праздничным столом, выкрашенного забора или сватовства племянницы с сыном соборного ключаря: «Батюшки неусыпно следили друг за другом и, как опытные игроки, предугадывали и предупреждали ходы противника. Ни один не хотел уступить другому ни на единую пядь. Стоило отцу Гурию завести новую, расписную дугу, как у матушки отца Христофора появлялась необыкновенная шляпа с яркими перьями. Когда отец Гурий поставил новый забор, отец Христофор поспешил выкрасить крышу на своем доме. Когда же отец Гурий новый забор выкрасил в желтую краску, отец Христофор разбил в своем палисаднике цветочные клумбы».

Используя портретные описания, различные приемы и принципы характерологии, воссоздавая бытовые, житейские ситуации, М.А. Межакова рисует реальную картину жизни священников: «Отец Христофор не унимался. Смешливый по природе, он имел дар разжигать самого себя, и в таких случаях не было пределов его выдумкам. Он нес такую нелепицу, что матушка, Анна Марковна, только руками разводила и просила пощады, утверждая, что так хохотать ей и вредно, и неприлично».

«Отец Гурий всегда с одинаковым жаром порицал в священниках как склонность к франтовству, так и неряшливость в одежде. Сам он одевался прилично и просто. Опрятный подрясник из темной материи плотно облегал его тощую спину и плоскую грудь. Из-под длинных пол едва выглядывали сшитые по ноге деревенские сапоги. Широкополая шляпа из черной соломы прикрывала его небольшую голову с жидкими волосами. Серебряная цепочка от часов охватывала шею и слегка позвякивала о металлическую пряжку кожаного пояса».

Творческий метод Марии Александровны, на наш взгляд, уникален. Как врач, исследующий неизвестную болезнь, она методично собирает симптомы, осмысливает их, сводит воедино, проверяет и перепроверяет себя. И лишь на основании полной, развернутой картины всех признаков заболевания решается поставить диагноз:

- Я пришел так поздно, отец Гурий, - смущенно начал отец Христофор, - я не мог уснуть... Мне нужно было поговорить с вами... Эти люди... они верят, как дети... Не должны ли мы оберегать веру их?..

Молча скрестил на груди руки отец Гурий. Лицо его было так бледно, что белым, меловым пятном выделялось из мрака. Он часто дышал и поводил плечами, будто с дрожью.

- Чего вы хотите от меня? - тихо спросил он.

- Правды, отец Гурий! Только правды! - громко, сильно произнес отец Христофор. - Я верю в чудесное, но здесь сомнение смущает меня... Скажите же мне, заклинаю вас, скажите как брат, как священник скажите! Успокойте мое тревожное сердце, дайте мир моей душе, тяжко страждущей!.. Спросите! - глухим отрывистым звуком слетело с уст отца Гурия.

- Нет, спрашивать я не хочу. Я не хочу быть допросчиком, судьей моего брата. Ваше молчание мне будет ответом... Отец Гурий, что ж вы молчите?

Торжество высшей правды в финале рассказа показано как итог внутренней борьбы, как преодоление героями самих себя, как примирение во имя братства и любви.

Литературные произведения Чехова в основном посвящены проблеме поиска новой системы ориентирования при сознательном, как бы заранее оговоренном отказе от веры в Бога, от Церкви. Как известно, подобный отказ характеризовал жизнь не только его героев, но и самого писателя. Поэтому, согласно справедливому замечанию А. Любомудрова, «понимание мистической реальности Церкви отсутствует в мире Чехова». Соответственно, вряд ли Чехов помышлял о типах праведников в православном понимании слова «праведничество». Эта же мысль наполняет и рассказ М.А. Межаковой «Во тьме». Мария Александровна вводит в свое произведение героев – служителей церкви, и описывает их как обычных людей: со своими достоинствами и недостаткам, слабостями и страхами.

Необходимо отметить, что в рассказах А.П. Чехова герой, имеющий духовный сан, встречается довольно часто. Чаще всего Чехов рисует персонажей, которые стоят на низшей ступени церковной иерархии и вызывают несомненное сочувствие автора, так как решают трудные жизненные вопросы, мучаются и страдают так же, как и весь народ. Чехова в большей мере интересует человеческая сущность священника, поэтому он большее внимание уделяет его психологии, внутреннему миру. Несмотря на то, что Чехов питал явную симпатию к лицам духовного сословия, в его произведениях отсутствует идеальный образ святого отца. Большинство чеховских священников описаны в комическом ключе, подчас со значительной долей иронии. Таковы о. Христофор Сирийский («Степь», 1888 г.), о. Анастасий и дьякон Любимов («Письмо», 1887 г.), благочинный о. Федор Орлов, дьячок Савелий Гыкин («Ведьма», 1886 г.), о. Савва Жезлов («Святая простота», 1882 г.), дьякон Победов («Дуэль», 1892 г.). Ирония Чехова обращена не столько на самих героев, сколько на те социальные условия и жизненные ситуации, в которых они оказались. Так, например, о. Христофор явно импонирует Чехову искренностью своей веры, добротой, любовью к миру Божьему, внутренней духовной и душевной свободой – свободой от власти обстоятельств, денег, сильных мира сего. Но жизнь объективно складывается так, что окружающие (маленький Егорушка) видят в герое не пастыря, а кого-то, похожего на Робинзона Крузо. В «Дуэли» дьякон Победов нравственно выше и чище других героев, он едва ли не alter ego автора благодаря своей доброте и любви к людям, но он не в силах предотвратить тот конфликт, который развивается между фон Коренном и Лаевским. Именно в этом проявляется типично чеховская трактовка кризиса религиозного сознания: современный русский человек нуждается в вере и Боге, но ищет и обретает его заново, и церковь, к несчастью, не может ему в этом помочь.

А.П. Чехов был в числе писателей, которых М.А. Межакова называла своими учителями, поэтому вполне естественно, что в ее произведениях получают развитие те особенности письма, в том числе юмористической поэтики, которые были намечены ее талантливым современником. И в первую очередь здесь стоит выделить такую общую особенность: чем более авторы симпатизируют герою, тем чаще в его чертах наблюдаются юмористические оттенки: «На этот раз, однако, никакие угрызения совести не тревожили отца Христофора. Он весь отдался прелести предвечерних часов ясного весеннего дня. Дремотно следил он за тонкой синей струйкой и, слегка раздув ноздри, вдыхал запах паленого копыта и табачного дыма.

Звук мерных, тяжелых шагов вывел его из блаженного состояния. К кузнице, опираясь на суковатую палку, большими, твердыми шагами приближался отец Гурий.

Не спеша снял он шляпу, благословил Потапа и Гришку и чинно поклонился отцу Христофору. Но взгляд его таил насмешку. Он скользнул по расстегнутому грязному подряснику с жирным пятном на груди, по туго заплетенным косицам, связанным белым шнурочком, по запыленным, заплатанным сапогам и остановился на окурке, который отец Христофор бросил на траву, рядом с порыжелой войлочной шляпой».

Как показывает данный отрывок, для М.А. Межаковой юмор является и не только инструментом критической оценки действительности, но и средством создания положительного образа.

В своих рассказах Чехов создал новый способ типизации, показал, что и русские характеры, и обстоятельства их бытия стали совсем другими, усложнились и умножились, и это было его открытием, признанным всеми. Это художник иной эпохи и иного реализма, сказавший важные слова: «Мы все народ». Потому и «типы», характеры у него другие – емкие. В подобном создании своих персонажей следует и Мария Александровна: «Добродушный отец Христофор тешился, придумывая разные козни; отец Гурий смотрел на дело более серьезно, злобствовал непритворно».

У писательницы, как и в произведениях А.П. Чехова, действующие лица построены на неожиданных контрастах, смелом смешении разных красок, положительных и отрицательных черт, из которых и состоит обычно реальный человеческий характер с его «текучестью». И хотя в рассказе Марии Александровны нет настолько явных антитез в наименованиях героев, это достаточно ярко прослеживается в изображении их характеров: «Отец Христофор, преувеличенно развалясь, посмеивался низким самодовольным смешком, а отец Гурий, стоя перед ним, злобно шипел и метал грозные взгляды».

Такая обрисовка персонажей помогает читателю глубже проникнуть в изображаемую ситуацию, реалистичнее представить её и проникнуться психологизмом произведения.

Но на контрасте построены не только характеры героев, но и сами герои. Героем Чехова и Межаковой становится человек, действующий механически, не познавая жизнь и не осознавая себя в ней: «У отца Гурия царили тишина и порядок. Колесо жизни вертелось беззвучно и плавно. Молчаливый работник и старуха-кухарка делали привычное дело с суровым видом людей, над которыми тяготеет властная рука строгого хозяина. Изредка на крыльцо выходил отец Гурий и, зорким взглядом из-под нависших бровей окинув двор и постройки, односложно приказывал запрячь небольшую тележку и уезжал по делам. Возвращался он поздно, большей частью угрюмый, и, отдав лошадь работнику, медленно входил в дом, упорно глядя в землю, чтобы не видеть, как золотятся в лучах заходящего солнца окна отца Христофора».

Однако вся жизнь этого героя проходит в ожидании некоего решительного поворота, яркого события. А вот, когда оно случается, герой ведет себя самым неожиданным способом. В этом и заключается весь психологизм, вся реалистичность действующих лиц: «Встань, брат мой! – раздался в темноте слабый до неузнаваемости голос отца Гурия. – Встань! Что преклоняешь колена передо мной, недостойным! Встань!»

Особенностью творчества А.П.Чехова является достаточно подробное и реалистичное бытоописание. Продолжая его традицию, писательница использует подобный прием. Все, что окружает героев – мебель, постройки, утварь, природные элементы, описаны очень доступно и легко: «Целый день во дворе отца Христофора кипела жизнь. В окнах толклись грязные детские рожицы, раздавался смех, громкая песнь, а иногда и жалобный плач, если отец Христофор заставал драку и награждал обидчика здоровым шлепком. Матушка хлопотала без устали: кормила птицу, сушила белье, варила варенье, поливала гряды и клумбы. Батюшка не отставал от жены: то возился с телегой, то строгал колышки для цветов, то чинил бредень – и постоянно напевал при этом вполголоса. И смех детей, кудахтанье кур, мычанье коров, звонкий голос матушки и низкий бас отца Христофора сливались в жизненную гармонию, полную здоровой, беспечной прелести».

Предметом интереса и художественного осмысления Чехова и Межаковой становится новый пласт жизни, неизвестный русской литературе. Он открывает читателю жизнь обыденную, каждодневную, знакомую всем череду рутинных бытовых дел и соображений, проходящую мимо сознания большинства: она служит лишь фоном для действительно решающих, экстраординарных событий и свершений. Оба писателя подчеркивают обыденность жизни, ее простоту, и в то же время уникальность и неповторимость.

В большинстве произведений А.П. Чехова прослеживается тема народа. А.П. Чехов в силу своей образованности понимал все, что творится в стране, и поэтому сочувствовал русскому народу. В произведениях М.А. Межаковой ноты жалости, безусловно, присутствуют. Это можно выявить на уровне описания сельской жизни: «бедное Лыскарево раскинулось по широкой равнине на том берегу реки».

В сдержанной, скупой чеховской манере даны и пейзажные зарисовки:

«Солнце стояло высоко. Река весело играла и струилась в его ласковых лучах. Зеленели первой молодой зеленью прибрежные ивы, тихо склоняясь под дыханием свежего ветерка».

«Широким движением большой, сильной руки Потап указал на поднимавшуюся все выше и выше огромную тучу. Зубчатый край ее достигал уже солнца. Предвестник-ветер пробегал по тихой глади реки, приподнимал тяжелые лопасти хоругвей, передники баб, русые волосы отца Христофора. Закружилась пыль и легким облаком бежала к реке.

— Гляди! Гляди! – восклицал Потап: – Прямо сюда идет! Дождем прольется, поля освежит. Благодать-то какая! Господи! Чем мы, грешные, заслужили милость Твою?

Первые крупные капли лениво зашлепали по сухой, треснувшей земле. Молебен кончился». Пленительная красота русской природы, России Левитана и Нестерова, для М.А. Межаковой, как и для А.П. Чехова, – в «обыкновенном», внешне неярком, не сразу приметном.

Черты сходства писателей можно выделить в области поэтики. Безусловно, в первую очередь сходным является композиционная организация текста. Во-первых, это своеобразная незавершенность, открытый финал. Почти не в одном рассказе у А.П. Чехова мы не встретим безоговорочно завершенный сюжет. Проблемы, поднимаемые в произведениях, не просто остаются неразрешенными – именно читателю отводится роль в подборе решения. М.А. Межакова и в этом продолжает А.П. Чехова. Последнее предложение рассказа выводит нас на раздумья о вере, о душе: «<…> а в душе мощный голос пел и славословил победу правды и веры». В рассказе нет традиционной развязки, но, как и в чеховских «бесконцовочных концах» [13], за ними ощущается емкий подтекст.

Итак, в ходе нашего исследования были сделаны следующие наблюдения: в рассказе М.А.Межаковой «Во тьме» очень четко просматривается поэтика А.П.Чехова с характерной максимальной сдержанностью, отказом от какого бы то ни было украшательства, от нагнетания тропов, от сгущенной метафоричности.

Заключение

Литературную ситуацию конца XIX века можно определить как паузу: ушли многие гиганты минувшей эпохи, а кумирами новой стали С. Надсон и А. Апухтин, новеллист П. Боборыкин и другие, сменившие гениальных Ф. Достоевского, И. Тургенева, М. Салтыкова-Щедрина, Ф. Тютчева, А. Фета… В России настали новые времена. Страну захватили новые социальные идеи, захлестнула волна революционности, что привело к резкому ужесточению всех систем государственного подавления. Это дало толчок к появлению новых тем, идей, проблем в литературных произведениях. В отражении действительности многих превзошел Антон Павлович Чехов. Именно его традиции продолжает М.А. Межакова. Оба – писатели-реалисты. Общность взглядов этих творческих деятелей отразилась на общности проблематики и поэтики их произведений. Сделанный сопоставительный анализ творчества Чехова и Межаковой даёт возможность убедиться в том, что оба писателя являются истинными знатоками бытовой стороны жизни духовенства, их повествования о крестьянской жизни исполнено сочувствием к бедноте и обездоленным.

В заключение хотелось бы обратить особое внимание на следующий факт: творчество русских писательниц XIX – начала ХХ веков является неотъемлемой частью русской культуры, однако в ХХ веке оказались забыты не только их произведения, но даже имена: Татьяна Щепкина–Куперник, Мирра Лохвицкая, Поликсена Соловьева, Мария Межакова… Между тем, знакомство с текстами авторов-женщин не только дает возможность обогащения новым читательским опытом, но, по нашему глубокому убеждению, помогает более полно представить литературный процесс конца XIX – начала ХХ веков, а значит – углубить представление о русской литературе в целом.

Библиографический список.

Антонов С. Размышления о рассказе. - М, "Советская Россия", 1964.
Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979.
Бердников Г. П. А.П.Чехов. Идейные и творческие искания. - М., 1984.
Булгаков С. Н. Чехов как мыслитель. - М., 1910.
Бялый. Чехов и русский реализм: Очерки. - М., 1981.
Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., 1989.
Виноградов В.В. Избранные труды. История русского литературного языка. - М., 1978.
Горенштейн Ф. Мой Чехов осени и зимы 1968 года // Книжн. обозрение. - 1989. № 42.
Дорога к дому: Проза писателей Вологодского края. – сост.С.Ю.Баранов. - Вологда, 2008.
Есин А. Б. Психологизм русской классической литературы. - М., 1988.
Линков В. Я. Скептицизм и вера Чехова. - М., 1995.
Паперный З.С А. П. Чехов. - М., 1964.
Поляк Л.М. Заметки о традициях Чехова в современной новеллистике // Вопросы филологии.- М., 1969.
Потебня А.А. Эстетика и поэтика. - М., 1976.
Сухих И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова. - Л., 1987.
Чехов А. П. Собр. соч. в 12 т. - М., 1960 – 1964.
Чудаков А.П. Поэтика Чехова. - М., 1971.
Эренбург И. Перечитывая Чехова. Собр. соч. в девяти томах, ИХЛ. - М., 1965.

Приложение 1.

М.А. Межакова ВО ТЬМЕ

На именинах у благочинного крупно повздорили два соседних батюшки — отец Гурий из Лыскарева и отец Христофор из села Малое Замошье.

Разгоряченный первыми рюмками смородинной настойки, отец Христофор впереди других протискался к парадно накрытому обеденному столу и занял место по левую руку хозяина. К нему подошел отец Гурий, как всегда, трезвый и строгий.

Потрудитесь пересесть, отец Христофор. Это — мое место, не ваше!
Не мое и не ваше, а хозяйское!
Все же я не уступлю его, а тем более вам! Потрудитесь встать!

Недоразумение переходило в ссору. Голоса зазвучали резче, крикливее; прорвались намеки личного свойства; задевались чувствительные струны. Отец Христофор, преувеличенно развалясь, посмеивался низким самодовольным смешком, а отец Гурий, стоя перед ним, злобно шипел и метал грозные взгляды.

Их схватили за руки, уговаривали, мирили. Отец Христофор согласился посторониться; отец Гурий принял стул, поставленный рядом. Но в душе батюшек остался горький осадок. Глаза их встретились и сказали безмолвно друг другу: «Посмотрим, чья возьмет!»

Годы шли, и немой вопрос оставался неразрешенным.

Добродушный отец Христофор тешился, придумывая различные козни; отец Гурий смотрел на дело более серьезно, злобствовал непритворно.

Батюшки неусыпно следили друг за другом и, как опытные игроки, предугадывали и предупреждали ходы противника. Ни один не хотел уступить другому ни на единую пядь. Стоило отцу Гурию завести новую, расписную дугу, как у матушки отца Христофора появлялась необыкновенная шляпа с яркими перьями. Когда отец Гурий поставил новый забор, отец Христофор поспешил выкрасить крышу на своем доме. Когда же отец Гурий новый забор выкрасил в желтую краску, отец Христофор разбил в своем палисаднике цветочные клумбы.

Как ни таинственно вел отец Гурий переговоры, как ни скрывал своих планов, отец Христофор какими-то путями узнал о сватовстве его племянницы с сыном соборного ключаря — и тотчас пригласил в крестные отцы к ожидаемому девятому младенцу самого отца ректора.

Злоба отца Гурия не знала пределов.

— Этого я не ожидал, не ожидал от отца Христофора,— твердил он, ежеминутно вытирая клетчатым платком запекшиеся губы.— Каково лукавствие! Суетность какова! Младенец еще не родился, а уж он печется о земном его благополучии, ищет богатых восприемников, докучает отцу ректору, мужу почтенному и столь занятому делом духовного просвещения! Совести нет у человека! Погряз в житейской суете!..

Сочувственно вздыхал Кондратьич, неизменный поверенный отец Гурия, церковный старо-

ста и местный богач, и вздохами своими только усугублял ярость духовного отца.

Между тем отец Христофор, сидя за чайным столом среди целого выводка курносых светлоголовых ребятишек, весело говорил своей румяной, хозяйственной попадье:

Ловко мы нагрели отца Гурия! Поди, от злобы исхудал весь! Шутка ли! Отец ректор кумом будет! Важно! А если ты, мать, и на будущий год надумаешь меня порадовать, я самого обер-прокурора святейшего Синода в восприемники попрошу! Вот как! — закатился счастливым смехом отец Христофор.
Да полно тебе, отец Христофор! — краснея, отмахивалась попадья.

Отец Христофор не унимался. Смешливый по природе, он имел дар разжигать самого себя, и в таких случаях не было пределов его выдумкам. Он нес такую нелепицу, что матушка, Анна Марковна, только руками разводила и просила пощады, утверждая, что так хохотать ей и вредно, и неприлично.

Тебе все смешки, отец,— сказала она, став внезапно серьезной,— а семья у нас растет и конца этому не предвидится. Расход прибывает, а доходы где?
Все будет, все будет! — успокоительно возражал отец Христофор.
Откуда будет? Откуда? — настаивала матушка.— Земля плохая, мало родит...
Не в хозяйку, видно...
Да ну тебя с глупостями! Я — дело, а он... Лучше за требы построже взыскивай! Вон у отца Гурия — так порядок! Меньше пятерки ни за что не повенчает! А ты сколько намедни с Ефимки

взял? Платок ситцевый да рублевку? Нешто это — порядки? Мишутке вон сапоги нужны; Верунька вовсе обносилась... На крестины гостей понаедет, тебе и горя мало, все я хлопочи! — упрекнула мужа заботливая попадья.

— На все хватит, на все,— ласково потрепал ее по плечу отец Христофор.— Наше от нас не уйдет! Ты посмотри, как эти-то, что дешево повенчал, у нас на сенокосе да на жнитве отработают! Народ — благодарный, отличный! С ним сноровка нужна, а у меня она есть! Недаром отец Гурий лукавцем величает!.. То-то, Марфа-печальница! — заключил батюшка, вставая из-за стола.

Дома священников отстояли не более версты друг от друга. Чистенькое, веселое Замошье ютилось на высоком берегу тихой речки Кихти; грязное, бедное Лыскарево раскинулось по широкой низине на другом берегу. Из окон беленького домика, в котором проживал со своим потомством отец Христофор, ясно было видно длинное, серое строение с бесчисленными пристройками, сараями и амбарами, в котором отец Гурий, вдвоем с матушкой, копил и умножал наследство единственного сына.

Целый день во дворе отца Христофора кипела жизнь. В окнах толклись грязные детские рожицы, раздавался смех, громкая песнь, а иногда и жалобный плач, если отец Христофор заставал драку и награждал обидчика здоровым шлепком. Матушка хлопотала без устали: кормила птицу, сушила белье, варила варенье, поливала гряды и клумбы. Батюшка не отставал от жены: то возился с телегой, то строгал колышки для цветов, то чинил бредень — и постоянно напевал при этом вполголоса.

И смех детей, кудахтанье кур, мычанье коров, звонкий голос матушки и низкий бас отца Христофора сливались в жизненную гармонию, полную здоровой, беспечной прелести.

У отца Гурия царили тишина и порядок. Колесо жизни вертелось беззвучно и плавно. Молчаливый работник и старуха-кухарка делали привычное дело с суровым видом людей, над которыми тяготеет властная рука строгого хозяина. Изредка на крыльцо выходил отец Гурий и, зорким взглядом из-под нависших бровей окинув двор и постройки, односложно приказывал запрячь небольшую тележку и уезжал по делам. Возвращался он поздно, большей частью угрюмый, и, отдав лошадь работнику, медленно входил в дом, упорно глядя в землю, чтобы не видеть, как золотятся в лучах заходящего солнца окна отца Христофора.

Как-то, в весеннюю пору, сыновья отца Христофора, катаясь на лодке, попали в верши, поставленные отцом Гурием для ловли его любимой рыбы — щуки «голубое перо». Погнулись шесты, порвались веревки, и маленькие шалуны чуть не вылетели из сильно накренившейся лодки.

Отец Гурий стоял на берегу. Он все видел и грозил и потрясал самодельным посохом из узловатой березы.

Далеко по реке разносился его грозный голос, и ребятишки проворно работали сломанными веслами, спасаясь от гнева свирепого батюшки.

Долетели отрывки угроз и до чуткого слуха Анны Марковны. Точно наседка при виде коршуна, кинулась она на берег, к которому уже причаливали не на шутку струхнувшие мальчуганы.

—Я этого так не оставлю! Я управу найду!
Таких разбойников драть надо! — вопил отец Гурий, стоя на плотике, на котором его кухарка обычно полоскала белье.

Река была в разливе, и шаткие лавы, служившие мостом, еще не были наведены. Это обстоятельство придало смелости матушке. Чувствуя себя в безопасности, она высоко подняла голову.

За своим сынком смотрите, отец Гурий! — понесся по реке ее звонкий голос.— За своими я сама усмотрю!
Отлично смотрите! Сорванцов вырастили! Позор для духовной семьи — такие дети! Разбойники! В родителей пошли! — не унимался разъяренный священник.

Матушка не думала уступать.

Мои-то хоть учатся хорошо, а ваш третий год в одном классе сидит! Даром что всех учителей задарили! — нотой выше кричала она.
Вы бы рады за своих балбесов дарить, да нечего! — раздался злобный ответ.
А вы племянниньку за косого дурака отдали, лишь бы с ключарем породниться!
Не ваше дело!
Мое!
Не ваше!
Мое!

Солнце стояло высоко. Река весело играла и струилась в его ласковых лучах. Зеленели первой молодой зеленью прибрежные ивы, тихо склоняясь под дыханием свежего ветерка.

И задорным весельем звучал голос матушки, так смело бросавший в лицо отца Гурия неслыханно дерзкие речи.

—Не хочу время терять с вами! — напрягаясь в последнем усилии, крикнул отец Гурий.—А так этого не оставлю! Наплачетесь у меня! Будете знать, как грубить!

Он потряс кулаком.

Но матушка решила, что последнее слово останется за ней.

—Не запугаете! — громко крикнула она, проворно карабкаясь в крутую гору.

В тот же день отец Христофор сам повел в кузницу лошадь.

Кузница стояла недалеко от села, совсем на юру, сирая, ветхая. В ней работал с помощью младшего сына крепкий старик, мастер своего дела, Потап.

Отец Христофор любил кузнеца. Теплая вера этого человека, его простой, твердо установившийся взгляд на людей и природу умиляли священника.

—После беседы с Потапом я чувствую себя ближе к Богу, чем после самой длинной проповеди отца Гурия,— не раз говорил он с улыбкой

И Потап любил батюшку. Любил за его добродушие, за отсутствие всякой чванливости и лицемерия. Встречал он его всегда радушно и, почтительно приняв благословенье, тотчас переходил в простой, дружеский тон.

Пошто сам-от, батюшка, трудишься? Нетто работника нет? — спросил он на этот раз, принимая из рук отца Христофора повод.
Повидать тебя захотелось, да и пройтись не мешает.
Дело. Поразмяться тебе не вредно. Ишь ты, какой дородный да белый.
Нечего Бога гневить, здоров,— весело отозвался отец Христофор, расстегивая ворот подрясника и обнажая жирную, белую шею.
Подковку-то новую надоть. Вовсе стерлась; шипов звания не осталось,— после тщательного осмотра принесенной батюшкой тонкой, блестящей подковы заявил Потап.
Новую так новую,— охотно согласился отец Христофор, предвидя продолжительную, сердечную беседу с кузнецом.

Он расстегнул еще парочку крючков и сел на большой треснувший жернов, на котором Потап вытягивал шины.

—Благодать-то какая,— сказал он, вытирая рукавом широкое вспотевшее лицо.

Кузнец обвел спокойным взглядом с детства знакомую картину.

Свежий молодой ветерок перебегал по полю; серыми волнами перекатывалась зеленая озимь; легкой дымкой темнел невысокий лесок. В светлом, почти белом небе быстрыми черточками носились стрижи и с пронзительным криком на секунду опускались, почти касаясь земли.

— Вот, батюшка, говорят — ноне чудес не бывает,— начал Потап, опускаясь на порог кузницы, пока Гришка подбирал подкову, а гнедой мерин отца Христофора мирно щипал низкую травку вокруг станка.— А по мне, так кажный день перед нами чудеса совершаются. Зерно в землице лежит, росток дает. Засохнет земля, трудно ростку пробиваться, Господь благодать, дождичек посылает. Всякая птица Божия свое время знает: коли ей гнездо вить, коли деток, птенчиков малых на свет выводить... Солнышко греет, ветерок прохлажает, речка бежит, лес зеленый верхушками покачивает... Чаво еще надоть? Каких чудес?

Людям все мало,— задумчиво возразил отец Христофор.— Вспомни, Потап: святые апостолы самого Господа Иисуса ежечасно видели, скольких чудес Его сообщниками были, славу Его созерцали,— так и те просили: «Покажи нам Отца!»
Это ты верно. Сам в Писании читал.
Теперь люди ожесточились. Мало им простой благодати, что на каждого изливается,— знамения просят, чудес небывалых. Верить слепо уже не хотят.
Грехи! — тихо вздохнул Потап.
А ты, Потап, разве не желал бы знамения увидать? Проявление силы Господней? Я знаю, ты веришь твердо и просто, но скажи мне по совести, не был ли бы ты рад увидать воочию чудо?

Отец Христофор пытливо и любовно смотрел на закоптелое лицо кузнеца с резко белевшими глазами. И лицо это дрогнуло. Точно легкая пелена затуманила добрый старческий взгляд, и, светлый, влажный, он поднялся к ясному небу.

Кабы Господь сподобил! — едва внятно прошептали губы Потапа.
Прежде люди проще были, добрее, ближе к Богу стояли,— заговорил снова отец Христофор,— а теперь — ссоры да свары, только и смотрят, как бы друг друга обидеть.
Что говорить! Вот и ты, батюшка, уж на что смирен и незлобив, а все с лыскаревским попом враждуешь. Нехорошо это. По сану нехорошо!

Потап говорил уверенно. Минутное волнение улеглось, и только влажный блеск глаз и мягкие, задушевные ноты в голосе выдавали его настроение.

Знаешь,— сказал он, перегибаясь всем телом к отцу Христофору,— многие тебя за это самое хают. Зависть, бают, в тебе на богатство отца Гурия. «Разгорелись, мол, у замошского попа глаза на достатки лыскаревского. Видно, Богу-то молится, а мирское на уме крепко держит». Право, так! Сам я слыхал.
А очень он богат? Как думаешь, Потап?
Как, поди, не богат! Первое — луга заливные, осоки мало-мало бабок десятков пять в погожее лето накосит. А куда ему? Нешто трое коней да пяток коров этакое место корму сожрут? Второе — мельница, хошь и числится она за Иваном Хромовым, а все смекаем, кто тут руководит. Намеднись Иван под пьяную руку в трактире орал: «Я попу больше не слуга! Вовсе он меня затеснил. Житья нет! Кажинный мешок на счету. Кумовьев даром смолоть не допустит». Всячески поносил отца Гурия. С прихода, глядишь, тоже возьмет: похороны, свадьбы... на все у него свое положено. В иной мясоед рубликов под сто сберется!
Один сын у него! — точно про себя молвил отец Христофор.
А тебя, батюшка, Господь не обидел потомством. Сколько счетом-то будет?
Девятого на Ильин день поджидаю,— вздохнул отец Христофор.

Гришка наладил подкову и позвал отца. Ввели гнедого в станок Отец Христофор достал из кармана подрясника пачку дешевых папирос и с наслаждением затянулся. Он любил, по выражению Потапа, «баловаться зельем» и стыдился этой слабости, считая ее убыточной, а для священника и зазорной.

На этот раз, однако, никакие угрызения совести не тревожили отца Христофора. Он весь отдался прелести предвечерних часов ясного весеннего дня. Дремотно следил он за тонкой синей струйкой и, слегка раздув ноздри, вдыхал запах паленого копыта и табачного дыма.

Отец Гурий всегда с одинаковым жаром порицал в священниках как склонность к франтовству, так и неряшливость в одежде. Сам он одевался прилично и просто. Опрятный подрясник из темной материи плотно облегал его тощую спину и плоскую грудь. Из-под длинных пол едва выглядывали сшитые по ноге деревенские сапоги. Широкополая шляпа из черной соломы прикрывала его небольшую голову с жидкими волосами. Серебряная цепочка от часов охватывала шею и слегка позвякивала о металлическую пряжку кожаного пояса.

Очень рад, что довелось встретиться,— сказал отец Гурий. И хотя он говорил вежливо и спокойно, отец Христофор ясно чувствовал ненависть, скрытую в его словах.— Быть может, вам неизвестно, отец Христофор, что ваши дети порвали мои верши и причинили мне немалый убыток, не говоря уже о беспокойстве?
Я слышал об этом. Они — не нарочно, их течением снесло,— не поднимая головы, проговорил отец Христофор.

Его стесняло присутствие Потапа, который, хотя и водил усердно напилком по копыту гнедого, все же мог слышать каждое слово. Кроме того, отец Гурий приблизился к жернову и возвышался над отцом Христофором всей своей высокой и строгой фигурой как воплощенное осуждение неряшеству и мечтательной лени. Отец Христофор чувствовал себя довольно неловко.

Они — не нарочно,— повторил он, не находя других слов.
Позвольте этому не поверить, отец Христофор! Всем известно, что ваши дети воспитываются в каких-то новых принципах свободы; ни уважения к старшим, ни страху перед ними им не внушают. Да и, кроме того, они прекрасно знают, что всякая неприятность, причиненная мне, встретит у их родителей поощрение и похвалу.
Я продолжаю утверждать, что ребята случайно порвали ваши верши. Злого умысла тут не было,— твердо заявил отец Христофор.

Он поднялся с камня и, стоя перед отцом Гурием, смотрел ему прямо и смело в глаза.

Не утверждайте! Не заступайтесь! Я собственными глазами видел, как они ловко правили прямо в средину моих верш. Им известно, что я люблю «голубое перо», и они не могли отказать себе в удовольствии причинить мне убыток и беспокойство. Я с нарочитым тщанием вбил колышки, новые сети приладил,— и видеть, как какие-то повесы... дерзкие мальчишки... знают, что это им пройдет даром. Но ведь это — дерзость. Мои годы, мой сан...
Не помешали вам обругать мою жену!
Она набросилась на меня, точно с цепи сорвалась! Достойная мать подобных сорванцов! Впрочем, чего и ждать от женщины, выросшей Бог знает в какой глуши, в избе заштатного дьякона... едва грамотной... не привыкшей к порядочным людям.
Она все-таки лучше вашей пьяницы, даром что та — Протопопова дочь!
За вас хорошей бы никто не отдал!
А вам бы не видать Протопоповой дочки, как своих ушей, кабы не с изъянцем была!
Да как вы смеете!
А-а! Правда, видно, глаза колет.
Не хочу тебя слушать! Плюю на твои слова! — Отец Гурий окончательно вышел из себя.

Отец Христофор лучше владел собой. Его широкое лицо только сильнее покраснело, и большие, влажные руки ушли глубоко в карманы подрясника. Он насмешливо прищурил один глаз.

—Не любите? Виноват разве я, что ваша матушка рюмочки придерживается? Все отлично знают, что вы ей спуску не даете, достаточно учите, да что поделаешь! Болезнь!

— Я заставлю тебя замолчать! Я зажму твой дерзкий рот! — рявкнул отец Гурий, наступая на врага.

Отец Христофор благоразумно попятился.

— Опомнитесь, отец Гурий! Что вы! Драться хотите? — добродушно посмеиваясь, спросил он.— А кто постоянно разглагольствует о важно сти сана, о приличном поведении? Побороть-то я вас — всегда поборю, только не хочу себя уни
жать... да и жарко,— с громким смехом заключил отец Христофор.

У отца Гурия побелели губы. Судорожно сжимал он палку, блуждающими глазами ища поддержки. Но ничего хорошего не сулили мрачный взгляд старого Потапа и ухмыляющаяся черная рожа Гришки.

Царица Небесная! Что же это? Глумление? Унизить меня хотят! Я найду суд скорый и правый! За каждое дерзкое слово сторицею воздам! Все, все припомню! Защитников найду! — бессвязно бормотал он, лихорадочно развертывая свой неизменный клетчатый платок и вытирая им пересохшие губы.
Ищите! Ищите! — подзадоривал отец Христофор.
В город пойду! К владыке! Он внемлет! Преградит нечестивые уста! — точно про себя шептал отец Гурий.

Отцом Христофором казалось, овладел бес.

— Что ж! И к владыке можно! — заложив руки за спину, изрек он.— Владыка выслушает. Недаром эконому в прошлую пятницу из Лыска-рева отправлена целая подвода с разными припасами. Да и соборный ключарь, поди, еще не доел окорока и колбас, что ваша матушка соб-ственными руками для него на Пасху коптила. При таких заступниках и до владыки дойти немудрено. Владыка же у нас милостивый, ни разу не справлялся, отчего другие попы на оскудение плачутся, а у лыскаревского — все по положению. Кругом неурожай, мужики голодают, лютую нужду терпят, а батюшке положенное несут без задержки, иначе, мол, и без отпевания останешься... грехов не отпустит!

Нашли чем язвить! Так исстари ведется. Я не виноват, что другие прихожан распустили. Я беру только положенное.
Положенное-то оно — положенное... только отчего это в лыскаревском храме бедняки частенько на поклонах стоят, а никто не видал, чтобы Кондратьич, например, поклоны отбивал? А он ли не тиранит жену и детей? Он ли не мздоимец и плут?
Я ваших прихожан не трогаю. Какое вам до моих дело?

Так. К слову сказал.

Погодите! Замажут вам язычок! Жив не буду, коли вам каждое слово не отольется. В ногах у меня наваляетесь, как в дальний приход сошлют. Вспомните вы меня, да поздно будет! Придете ко мне на поклон, наплачетесь!
Да полно вам грозиться, отец Гурий! Есть из-за чего ссориться. Ей-богу, мне надоело вас слушать!
Что ж! Я и уйти могу. Уйду, уйду. Только уж прошу не прогневаться, отец Христофор, этого я так не оставлю! Свидетели есть, Потап Абрамыч с сынком. Притяну вас за оскорбление сана да за порчу сетей. Не поздоровится, рады будете откупиться.

— Это бабушка еще надвое сказала. Будьте здоровы, отец Гурий!

Но отец Гурий уже спешно удалялся, размахивая палкой и грузно попирая землю, точно хотел каждым шагом наказать ее за то, что она носит людей, подобных отцу Христофору.

С начала июня наступили жары. Солнце палило. Горячий, точно из раскаленной печи, ветер приносил с низменного берега Кихти целые тучи песку.

Отец Христофор изнемогал. С самого утра его подрясник прилипал к телу, горло пересыхало и лицо покрывалось жирным липким потом. Вялый, скучный, он лениво бродил по двору, не находя достаточно силы для какого-либо занятия. Мысли его были так же вялы и тусклы, как он сам... скоро наступит сенокос, а трава едва в четверть росту, на корню гореть и сохнуть начала.

— Будем без корму, будем,— уныло твердил отец Христофор,— трава завяла, да и собрать ее не придется. Вот помяни мое слово, как выдем косить, польют дожди! Не погода, ерунда какая-то!

Матушка тосковала не меньше мужа. Едва волоча ноги, безобразно широкая, с заострившимся, пожелтевшим лицом, она не могла управляться с хозяйством и постоянно находила предлоги раздражения. Плохо жилось в эти дни и работницам, и детям.

—Пеструха вовсе сбавила молока,— жаловалась матушка, присаживаясь с подойником на крылечко рядом с отцом Христофором,— Я все на Палашку думала, не продаивает; сама сегодня доила, и двух кринок не будет. К Ильину дню, гляди, все коровы сбавят, а ты гостей назвал! Затеял крестины, когда самим есть нечего!

Все уладится, все уладится! — по привычке отвечал отец Христофор, но в словах его уже не звучала прежняя убежденность.
Да! Сиди-ка сложа ручки да жди, пока все уладится! Гости есть и пить захотят, а где я возьму? — развела руками огорченная матушка.
Отец ректор, может, раздумает. От города сорок пять верст на лошадях, не ближний край. Напишет, что быть не может, попросит его за-глазно записать восприемником. Тогда мы крестины попросту справим, без парада.
Раздумает он — дожидайся! Радехонек, поди, попить и поесть на чужой счет!
Ну, полно, мать! Чего зря клевещешь! Не видал он нашего угощения! Из расположения согласился, а ты выдумала.
У людей как у людей, а у нас Бог весть что! — не совсем складно выразила свои хозяйственные печали заботливая матушка.— Вот отцу Гурию так полгоря! Хоть кого хошь принять может!
Ему планета другая,— шутил отец Христофор,— он умеет на обухе рожь молотить, а мы — нет.
О нем тоже дума у меня,— растравляла свои сердечные раны матушка,— так и жду, что тебе бумага придет. Помнишь, он грозил, что переведут нас на бедный приход? У него рука есть. А куда мы с детьми?

Полно горевать, Анюта! Этим не поможешь, а тебе вредно.

— Хоть бы Господь сжалился! — вздохнула попадья, с трудом поднимая подойник и удаляясь в прохладный погребок, а отец Христофор принялся тихо напевать «Волною морскою».

Так сидел он под вечер на крылечке, чуть слышно мурлыкая себе под нос, когда во двор вступил Кирюшка, оборванный, босой дурачок из соседней деревни.

Тебе чего? — с продолжительным зевком спросил отец Христофор.
Антроп к тебе спосылал, батюшка.
Да ты, дурак, сперва благословись, а потом расскажи толком.

Кирюшка покорно сложил лодочкой грязные ладони и громко чмокнул влажную батюшкину руку.

— Антроп тебя звать велел,— почесывая в прорехе грубой рубашки, сообщил он.

Его курносое, от солнца облупившееся лицо с выражением серьезной озабоченности привело батюшку в веселое настроение.

Велел? Та-ак-с. Прекрасно. А не сказывал тебе Антроп, зачем я ему так экстренно понадобился?
В лесу он. Байт, икону нашел.
Какую икону? — запытал отец Христофор.— Что ты путаешь! Где Антроп?
В прилеске, за Черепихой. Право слово, икону нашел. Я сам видал... махонькая такая, у самого берега. Антроп мне наказал: «Бежи, мол, Кирюха, скличь батюшку, а по дороге никому баить не моги!»
Ты, поди, всем разболтал?
Ни! Антроп осерчает.
Ну, ладно. Жди тут, я сейчас. Проводишь.

Отец Христофор почувствовал некоторое волнение. Рассказ Кирюшки был несуразен, но, с другой стороны, Антроп — мужик умный, не позволит себе из-за пустяков тревожить священника.

— Что же это? — бормотал отец Христофор, натягивая старый подрясник.— Икона явленная, что ли? Да разве это так просто бывает? Предвестники должны быть... Теперь ни войны, ни бедствий народных... время обыденное. Да и далеко мы от всяких событий, глушь, серота... А в Данилове? Во Влахерне? Не так ли же было? — подсказала память.— Да и каких еще событий? Разве мало тревожного в мире? Оскудение веры, умов брожение, шатание прежних устоев... Господи! Что же делать? Что предпринять?..

Забыв недавнюю истому, отец Христофор зашагал так, что Кирюшка трусцой едва поспевал за ним и только сопел на ходу.

Низкий перелесок из мелких сосен, тонких берез и молодых осинок в одном месте подходил вплотную к реке. Берег был отлогий, и ветки верб купались в чистой воде. Уютно и прохладно было в этом незатейливом лесном уголке. Недвижно, прозрачной стеной стояли зеленые стебли низкорослого камыша, и вода, темная в их тени, дальше нестерпимо блестела на солнце. Трепеща крылышками, порхали синие, словно выкованные из темного металла, стрекозы, и, оставляя за собой далеко расходящиеся круги, сновали проворные водяные жуки. Ни звука, ни дуновения. Изредка резко, настойчиво начинал свою трескотню невидимый кузнечик и тотчас умолкал, точно изнемогая от неподвижного зноя.

же к городу были, поехали бы посоветоваться, а здесь — к кому пойдешь? Надо человека знающего, Богу угодного, благочестивого... Разве к отцу благочинному? Завтра утречком съезжу-ко я! Он — старец святой жизни, всеми уважаем... наставит меня, грешного, на путь, посоветует.. А ты пока что помолчи: не для чего народ в соблазн вводить.

Правильно ты, батюшка, рассудил. Одному — как можно! Съезди к отцу Евгению, он человек мудрый, несуетный. Помоги тебе Господи с ним обсудить! А я болтать зря не люблю, не молоденький; да и в молодости того за мной не водилось.
С Кирюшкой-то как? — опасливо спросил отец Христофор, кивнув в сторону парня.

Антроп взглянул на дурачка, безучастно следившего за полетом стрекоз, и улыбнулся.

— Нечего о нем батюшка, беспокоиться: не смышленый он, мало что разумеет, да и послухменный, что прикажу, то и ладно.

Дома отец Христофор не мог удержаться, чтобы не шепнуть матушке о случившемся. Анна Марковна переполошилась.

Ты подумай! — воскликнула она, всплеснув руками.— Ведь ежели икона в самом деле чудотворная, народ к нам валом повалит! Молебны, крестные ходы... Здесь ближе Владычного нет чудотворной иконы... Из всех окрестных приходов к нам пойдут... На худой конец в первый же год сотнягу или две зашибешь.
У тебя только деньги да выгоды на уме,— необычайно сухо заметил жене отец Христофор и ушел от нее недовольный.

Ранехонько выехал отец Христофор к благочинному и всю дорогу погонял гнедого. Дорогой он тщательно обдумал, что скажет доброму старцу, как объяснит свои сомнения, страх перед огромным значением небывалого в его жизни события.

Но ему не посчастливилось. Отец Евгений еще накануне уехал по делам благочиния, и жившая у него вместо хозяйки старшая дочь, вдова, не ждала его раньше ночи.

Эх, досада! — почесывая в густых, смокших волосах, проговорил отец Христофор.— Дело-то у меня такое, безотлагательное... Вы уж будьте добры, Варвара Евгеньевна, передайте отцу Евгению, что я завтра к вечеру опять побываю.
Да вы бы остались, отец Христофор! Батюшка беспременно к ночи вернется.
Не могу! Никак не могу! — отнекивался отец Христофор, вступая в прохладные сенцы, уставленные кадушками, корзинами и увешанные хомутами.
Так скажите, по крайности, в чем у вас нужда-то? Я передам,— предложила вдова, лакомая до новостей из духовной среды.
И этого не могу! Дело совсем особенное, не для бабьего ума,— обмолвился и тотчас смутился отец Христофор.— Уж вы не прогневайтесь... Мне самому необходимо увидать отца благочинного.
Чайку-то вы откушайте! Жар этакой, а вам без мала двенадцать верст ехать. Выкушайте, не побрезгуйте. И конечек ваш отдохнет.

Отказаться было неловко. Отец Христофор прошел в зальцу и довольно долго ждал там

один. Варвара Евгеньевна появилась наконец с подносом в руках. Она успела принарядиться, наколола на редкие волосы черное кружево и поношенное ситцевое платье прикрыла черной шелковой пелериной.

Проворно расставив посуду и заварив чай, она усадила гостя и принялась передавать ему всевозможные сплетни, до которых была охотница. Благодаря страсти подслушивать и подглядывать, она знала прекрасно все дела благочиния, а чего не знала, добавляла своей собственной пылкой фантазией.

С чисто женским лукавством она нет-нет задавала неожиданный вопрос, надеясь поймать отца Христофора врасплох и таким путем выведать причину, приведшую его в их дом.

А дело-то ваше не опять ли ссора с отцом Гурием? — спрашивала она точно вскользь.— Помнится, вы как-то у батюшки на именинах сильно повздорили. Пренеприятный, можно сказать, нрав у отца Гурия.
Нет. Что же, то дело прошлое,— отнекивался отец Христофор.
А вы с малиновым,— придвигая хрустальную вазочку с вареньем, потчевала вдова,— ваша матушка мастерица варенья да соленья разные припасать... А не с крестьянами у вас дело? Намеднись у отца Артемия Грибцовского мужики луг самовольно выкосили.
Нет, нет. Я с крестьянами живу дружно,— говорил отец Христофор, звучно прихлебывая с блюдечка не остывающий чай.
То-то. Теперь это случается. Времена такие. Покорности нет. Верите, и среди духовных неповиновение старшим замечается. В Троиц-

ком — слышали? Псаломщик, уж на что мозгляк, посмотреть не на что, а на Святой напился пьян да у отца Григория крест отобрал, они по приходу ходили, унес к себе, запер дверь да в окно кричит: «Давай, батька, выкуп!» Срам просто!

— Слышал об этом,— печально отозвался отец Христофор.

И долго еще томился он, выжидая минуты, когда иссякнет поток речей Варвары Евгеньевны и можно будет без обиды для нее встать и распрощаться.

Солнце жгло немилосердно, когда отец Христофор выехал обратно. На западе чернела огромная туча, и жар становился особенно жгучим перед грозой. Целые рои оводов облепили несчастного гнедого, да и спина отца Христофора немало страдала от них. Дорога, как нарочно, вила полем, и тени не было на всем ее протяжении.

На первых порах отец Христофор деятельно отбивался от оводов и обмахивал гнедого большой веткой рябины, сломанной в саду благочинного. Но жар поборол его. Он бросил ветку и, защурив глаза, дремотно покачивался в тележке, предоставив полную свободу своему мерину, который то и дело останавливался, чтобы тряхнуть головой или ударить ногой по животу, сплошь усыпанному кровожадными оводами. Капли пота и крови выступали на бедном животном, да и хозяин его совсем осовел и раскис.

Матушка встретила мужа с тревожным, сердитым лицом.

— Пойдем-ка в горницу, что я тебе скажу,— проговорила она, нетерпеливо дергая за рукав

отца Христофора, едва он вылез из тележки.— Семен распряжет. Пойдем-ка со мной.

— Кваску бы мне... холодненького,— едва шевеля запекшимися губами, попросил отец Христофор.

Но матушка, всегда внимательная к требованиям мужа, на этот раз пропустила его просьбу мимо ушей и, не выпуская из рук рукава его подрясника, увлекла его в спальную и затворила за собой дверь.

Дела! — вздохнула она, в изнеможении садясь на постель.— Пока ты разъезжал да советовался, отец Гурий не зевал: икону-то явленную у тебя из-под носу стянул!
Да ну? — недоверчиво воскликнул отец Христофор.
Чего нукаешь, ворона! — вышла из себя матушка.— Только глазами хлопает. Экий увалень, прости господи! Отец-от Гурий поумнее тебя: сразу смекнул, где нажиться можно; не зевал, не откладывал, собрал народ, объявил, да на площади никак уж десятый молебен служит, двугривенные да полтины обирает.
Как он узнал?
Эх ты, мудрено узнать! Кирюшка-дурак по всем деревням раструбил... Нашли тоже товарища!.. Отец Гурий — не промах, не тебе чета.
Где Антроп? — спросил в замешательстве отец Христофор.
Да где и все. На площади. Народу-то сколько!.. С горы видно... В ярманку меньше бывает.. И родионовские, и шабаровские, и наши замошские. Из Приютова господа приезжали, в коляске... Ты, ведь, почитай, целый день проездил, мало ли здесь делов успели обделать!.. Ну, что

отец Евгений? Что сказал? Отчего с тобой не приехал?

—Я его не застал.
Матушка руками всплеснула.

Так это ты с Варькой-то столько времени хороводился!.. Ну не ворона ли? Извольте радоваться! Здесь дело важное, а он сидит себе да бабьи сплетни слушает... Где тебе попом быть! Ты и коров пасти не сумеешь!..
Постой, Анюта,— остановил не в миру расходившуюся жену отец Христофор.— Дай чуточку опомниться. Я виноват, что замешкался, но жара-то какая! Лошадь замаялась. Расскажи мне но порядку, что тут стряслось.
Ничего я не знаю, нечего мне рассказывать,— со слезами в голосе ответила попадья.— Я не ходила туда, стыдно мне... смеяться ведь будут... Срам какой! Хорош поп, икону в своем приходе явленную удержать не сумел!.. Выгоду свою не мог соблюсти!..
Оставь это. Про икону расскажи. Как она у отца Гурия очутилась?
Говорят, по воде приплыла к его мостику... Кухарка его утресь нашла... Я так думаю, сам он принес ее... Хитрый он. Недаром грозился, что мы его помнить будем.

Выпив большой ковш холодной воды и приведя свою наружность в возможный порядок, отец Христофор направился в Лыскарево.

С горы было видно необычайное оживление на том берегу. По всем направлениям двигались кучки народу, все прибывавшего в Лыскарево. Около церкви толпа сгустилась, развевались хоругви, сверкало облачение, и можно было раз-

глядеть, как, истово крестясь, поднимались десятки рук.

Отец Христофор перешел на ту сторону и ясно услышал церковное пение.

Служили молебен. Отец Гурий, в голубой с золотом ризе, которую надевал в двунадесятые праздники, стоял перед аналоем. На парчовой пелене лежала найденная Антропом икона. У подножия аналоя красовались изрядные кучи пряжи, холста и полотенец - приношения богомольных баб. Кошелка с яйцами и пирогами стояла отдельно. Седой, толстый Кондратьич держал в руках тусклое блюдо, на котором грудились серебряные и медные монеты.

В толпе отец Христофор разглядел и своих прихожан.

Вот — Потап, в новом армяке, с чисто вымытым лицом, стоит неподвижно, словно в экстазе, и крепко прижимает к груди узловатые руки. Вот — старая Федора, повязанная темным платком, тихо шепчет молитву, и слезы, светлые, быстрые, бегут по бесчисленным морщинам ее лица. Вот — молодая красавица Лукерья, жена старого, хворого Осипа. У нее на руках хилый, бледный мальчуган с большой головой. Она приподняла его и сама глядит вперед, на икону, большими, немигающими, прекрасными глазами. Вся фигура ее, сильная, стройная,— один страстный, могучий порыв, мольба к высшему милосердию. Вот и Антроп. Он стоит несколько поодаль, и на него с любопытством посматривают окружающие. Выражение его — спокойное, сосредоточенное, как у человека, разрешившего наконец трудную жизненную задачу.

Отец Христофор протискался к нему.

— Ты что же это, Антроп, меня не дождался? — окликнул он мужика.

Медленно повернул тот голову.

Я тут, батюшка, ни при чем. Воля Господня.
Что такое «воля Господня»?
Да вот это самое. С иконой, значит. Как приказал ты молчать, я ни слова. А только ночью, признаться, сморило меня, уснул под кустом. Проснулся — глядь, иконы-то нет! Испужал-ся я, инда похолодел весь, слова решился... Пошел сам не знаю куда... А навстречу мне Алешка бежит замошский. «Бежи,— кричит,— в Замошье; икона явленная открылась, против воды к берегу приплыла!» Пришел я сюда — народу!.. Отец Гурий молебен служит... разбудили его... Его, слышь, работница первая увидала... у самого плота... Не захотела, знать, Царица Небесная в лесу скрываться, объявилась народу... против течения Владычица приплыла... И теперь, батюшка,— продолжал Антроп, обращаясь к безмолвно потупившемуся отцу Христофору,— такое решение я принял: все достояние на церковь отдам, а сам пойду на колокол собирать... Сам знаешь, какой здесь колокол малый да плохой!... Потружусь для храма Господня, сколько Заступница позволит, а там — в монастырь, на покой... Так я надумал.. И отец Гурий одобряет... даве я говорил ему...
А дети твои, Антроп? Как же с ними? — горячо заговорил отец Христофоръ.— Ты будешь спасать свою душу, а они останутся на чужих руках да еще в бедности!

Волнение священника не нарушило душевного покоя Антропа. По его лицу скользнула лег-

кая усмешка, и тоном, с каким обыкновенно обращаются к неразумным детям, он возразил отцу Христофору:

— Бог-то поважнее детей, батюшка! Кто о детях да о мирском благе печется, тот и Царства Небесного лишиться может! Вот вы, не в обиду будь сказано, о своих детях попечение имеете, а святая икона в нашем приходе остаться не пожелала... Верно отец Гурий говорит: кто о своей пользе заботится, тот Бога не помнит... Вот и хочу я, хоть на старости лет, послужить Господу моему...

Тихо отошел от Антропа отец Христофор. Мысли его путались и кружились, как птицы, спугнутые с привычного ночлега.

В усталые глаза приветливо метнулась знакомая фигура кузнеца. Отец Христофор быстро подошел к нему и потянул за рукав армяка.

— Это ты, батюшка, отец Христофор! — радостно, возбужденно воскликнул Потап.— Я ужо тебя поминал: где — мол — батюшка-то наш? Порадовался бы с нами! Помнишь, ты меня спрашивал: хотел бы я чудо видеть? А вот и привел
Господь! Радость-то! Господи! Как мы, грешные, и смогли такую радость перенесть! Владычица Небесная нас посетила!.. И смотри! — голос Потапа принял оттенок торжественности,— смотри! Мало вы с отцом Гурием молебнов пели? Мало
вы молились и свечей ставили? — Не было дождя! Измаялась земля-матушка, горела трава, сохла рожь-кормилица !... А теперь!...

Широким движением большой, сильной руки Потап указал на поднимавшуюся все выше и выше огромную тучу. Зубчатый край ее достигал уже солнца. Предвестник-ветер пробегал по тихой глади реки, приподнимал тяжелые лопасти хоругвей, передники баб, русые волосы отца Христофора. Закружилась пыль и легким облаком бежала к реке.

— Гляди! Гляди! — восклицал Потап: — Прямо сюда идет! Дождем прольется, поля освежит. Благодать-то какая! Господи! Чем мы, грешные, заслужили милость Твою?

Первые крупные капли лениво зашлепали по сухой, треснувшей земле. Молебен кончился. Отец Гурий высоко поднял с аналоя икону и осенил ею народ. Взгляд его беспокойно скользил по толпе и на минуту остановился на отце Христофоре, не то с тревогой, не то с вызовом. Подняли хоругви, крест и нестройной толпой направились в настежь открытые церковные двери.

Отец Христофор поплелся одиноко домой.

Дождь полил вдруг, сильный, могучий; стемнело, запестрела река, и шаткие, скользкие лавы затрещали, загнулись под напором ветра.

Отец Христофор не обращал на это внимания. Голова его горела, и он с наслаждением подставил ее свежей струе. В душе его роились сомнения, и мысли пугали его самого своей мрачностью.

Насилу добрел он домой по вязкой глине пригорка, молча сел за стол, односложно отвечал на терпеливые расспросы жены, ни разу не пошутил с ребятишками. После обеда он заперся в крошечном кабинете и, запустив пальцы в густые кудри, глубоко задумался.

Борьба в нем шла такая, какую ему не доводилось переживать за все пятнадцать лет свя-

щенства. Глубоко потрясло его то, что он видел в Лыскареве, и жалость к темному люду, к его детской вере, простодушию болью сжимала его грудь. Он чувствовал, что не может остаться безмолвным свидетелем, и в то же время не знал, что предпринять. Как говорить с отцом Гурием, тревожный и вместе с тем торжествующий взгляд которого был ему слишком понятен!

— Не поверит! Подумает, я из зависти, из корысти...— твердил он, беспокойно двигаясь на жестком соломенном стуле.— Где взять красноречия? Где найти убедительных слов? Чем тронуть зачерствелое сердце?

Взгляд отца Христофора упал на запыленную, по краям пожелтевшую тетрадь, давно валявшуюся на его столе. В первые годы своего служения он задался целью написать несколько проповедей, доступных пониманию окружающих его бедных крестьян. Но с первых же строк отец Христофор запутался в целом лесе противоречий, недоумений — и тетрадь осталась лежать на столе, старая, пыльная, напоминая ему всякий раз о его неспособности.

— Куда мне с красноречием! — усмехнулся они на этот раз.— Одна надежда на то, что сказанное от сердца — сердцем приемлется...

Стемнело. Ливень перешел в тихий, частый дождичек. От усталой, изморенной зноем земли поднимался свежий, душистый пар. Деревья изредка шевелили ветвями, и тогда с них срывались тяжелые струи дождевой воды. Тучи редели. Кое-где любопытно и ласково мигали светлые звездочки. Река, темная и прохладная, отражала в себе небо и звезды.

Отец Христофор шел быстро, решительно. И только когда очутился на той стороне, у плотно затворенных ворот отца Гурия, он на секунду замедлил твердые шаги, замялся, почти повернул обратно. Но секунда раздумья прошла, и его полная, мягкая рука легла на скобу калитки.

Кто там? — окликнул вскоре голос самого хозяина.
Это я... впустите меня, отец Гурий! — отозвался отец Христофор.

Сдвинулся тяжелый засов, и при бледном свете летней ночи показался отец Гурий, высокий и тонкий, в стареньком домашнем подряснике.

Мельком взглянув на отца Христофора, он молча пропустил его мимо себя, снова запер калитку и вместе с гостем вошел в дом.

В небольшой, чинно уставленной зале было довольно темно. Только красный огонек в высоко подвешенной лампаде боролся с темнотой. Призрачно, непривычно выступали из темноты самые простые предметы.

Отец Гурий стоял, выжидая.

— Я пришел так поздно, отец Гурий,— смущенно начал отец Христофор,— я не мог уснуть... Мне нужно было поговорить с вами... Эти люди... они верят, как дети... Не должны ли мы оберегать веру их?..

Чего вы хотите от меня? — тихо спросил он.
Правды, отец Гурий! Только правды! — громко, сильно произнес отец Христофор.— Я

верю в чудесное, но здесь сомнение смущает меня... Скажите же мне, заклинаю вас, скажите как брат, как священник скажите! Успокойте мое тревожное сердце, дайте мир моей душе, тяжко страждущей!.. Спросите! — глухим отрывистым звуком слетело с уст отца Гурия.

Нет, спрашивать я не хочу. Я не хочу быть допросчиком, судьей моего брата. Ваше молчание мне будет ответом... Отец Гурий, что ж вы молчите?

Отец Гурий не шевелился. На сердечный вопль отца Христофора он не отозвался ни единым звуком. Плотно сжатые губы не проронили ни слова. Высокий, прямой, он стоял неподвижно, и только слышно было, как дыхание его трепетало в стесненной груди.

Быстро прошелся по комнате взволнованный отец Христофор и снова подошел к нему.

— Если так, то что же вы делаете? — дрогнувшим голосом спросил он.— Я не хочу, не могу допустить мысли, что вы сознательно...Нет, отец Гурий! Вы сами того не хотели... Вы поступили необдуманно, поспешили... И теперь трудно вам... Так послушайте же меня! Поезжай те к отцу благочинному, отвезите икону... Все расскажете ему, пусть он рассудит... Пусть не будет тайны, соблазна... Пусть народ успокоится... Скажите слово, и я пойду сейчас, ночью...все передам, все исполню...

Отец Гурий молчал. Все чаще, все глубже подымалась его впалая грудь, руки крепко сжимались, по лицу пробегала мелкая судорога. Он боролся с собой.

Отец Христофор близко придвинулся к нему и своей горячей рукой схватил его руку.

— Отец Гурий! Вспомните слова: «Аще кто соблазнит единого от малых сих...» Не за себя молю, не из корыстолюбия, не из личной вражды... Ради малых сих, во тьме пребывающих..Пощадите их веру! Не вводите их во искушение!
Как пастырь духовный, как отец, как хранитель душ их молю!..

Слезы катились по лицу отца Христофора. Он протянул руки и тяжело упал на колени перед отцом Гурием.

Дерзновенно молю! Не отступлю от тебя!..— звенящим как струна голосом восклицал он и вдруг услыхал над собой долгий, трепетный вздох.
Встань, брат мой! — раздался в темноте слабый до неузнаваемости голос отца Гурия.— Встань! Что преклоняешь колена передо мной, недостойным! Встань!

Едва отец Христофор грузно поднялся с полу, отец Гурий вышел из залы и тотчас вернулся с большим церковным ключом.

— Пойди, возьми и делай, как говорил! — совсем изнемогающим шепотом произнес он, дрожащей рукой подталкивая отца Христофора к двери.

Громко хлопнула калитка.

Отец Христофор очутился один среди благоухающей ночной тишины. Рука его безотчетно сжимала холодный железный ключ, все тело еще содрогалось от недавних искренних слез, а в душе мощный голос пел и славословил победу правды и веры.

1907 г.

Приложение 2

Литературное гнездо Межаковых

О селе Никольском Усть-Кубинского района Вологодской области писали и пишут много. Интерес вызывают и усадьба, хотя и не сохранившаяся, и замечательный парк, возраст которого исчисляется тремя столетиями, и, наконец, некоторые представители фамилии Межаковых, владевших этим старинным поместьем.

Особая тема - литературная история Никольского, в которой встречаются имена и малоизвестные, и выдающиеся. Начало ее можно отнести к середине XVIII века, когда тогдашний владелец Никольского Михаил Федорович Межаков женился на Авдотье Васильевне, родной сестре известного писателя и философа Алексея Васильевича Олешева. Олешев часто бывал в Никольском. Возможно, это именно он познакомил Межаковых с будущим писателем и историком (отцом двух декабристов) Михаилом Никитичем Муравьевым, описавшим посещение Никольского в своем "Обитателе предместья". Примечательно, что Никольское произвело такое благоприятное впечатление на М. Н. Муравьева, что он поселил туда главного героя своих произведений, идеального помещика графа Благотворова.

В следующем поколении Межаковы породнились с фамилией, которая будет очень известна в литературных кругах второй половины XIX века: старшая дочь М. Ф. и А. В. Межаковых Парасковья вышла замуж за Николая Петровича Колюпанова. Внук Парасковьи Михайловны и Николая Петровича, знаменитый публицист, историк, мемуарист, участник, подготовки крестьянской реформы Нил Петрович Колюпанов неоднократно в своих произведениях будет вспоминать «великолепное имение» своего двоюродного дяди П. А. Межакова, который «имел оркестр из 30 человек, ...известный конский завод с английскими выписанными жеребцами, большие оранжереи и громадный сад с прудами». Строителем этого «великолепного имения» был Александр Михайлович Межаков, по сей день привлекающий внимание исследователей как «владелец богатейшего в губернии собрания книг и рукописей». Несколько «роскошных фолиантов в дорогих марокеновых переплетах, с вытисненным золотом суперэкслибрисом «AM» и ярлыками библиотеки села Никольского» сохранились до наших дней в областной библиотеке.

На чтении этих книг воспитывался следующий владелец Никольского - Павел Александрович Межаков, «из детства», как он писал потом, знавший и любивший русскую поэзию. Имя П. А. Межакова в настоящее время не забыто, в основном благодаря упоминанию о нем в письмах К. Н. Батюшкова. В каждом издании этих писем о П. А. Межакове даются краткие сведения. Везде разные и, как правило, неточные. Между тем в первой трети XIX века он был довольно известен как поэт в литературных кругах Петербурга и Москвы, и два сборника его стихов не залежались на полках магазинов. Точные даты его жизни (родился 12 августа 1788 года, умер в марте 1865 года) можно узнать из документов, хранящихся в Центральном историческом и Вологодском областном архивах. Он получил прекрасное образование сначала дома, а с девяти лет в Московском университетском благородном пансионе; служил в коллегии иностранных дел и комиссариатском штате военного ведомства, а позже дважды избирался вологодским губернским предводителем дворянства. При вступлении Наполеона в Россию он находился в Вилькомирах, где в составе кавалерийского корпуса под командованием Ф. П. Уварова принимал участие в одном из первых сражений начавшейся войны. Он был женат на Ольге Ивановне Брянчаниновой, внучке довольно известного салонного поэта XVIII века Афанасия Матвеевича Брянчанинова, друга А. В. Олешева и М. Н. Муравьева.

Писать стихи П. А. Межаков начал, по-видимому, под влиянием литературной среды, в которой вращался. Он был знаком со многими поэтами, в том числе с такими выдающимися, как Г. Р. Державин, К. Н. Батюшков, Н. И. Гнедич, П. А. Вяземский. Известны стихи, которыми он обменивался с князем Петром Андреевичем Вяземским, сохранились письма, свидетельствующие об их приятельских отношениях на протяжении по крайней мере четверти века. Вероятно, также он обменивался стихотворными посланиями с Константином Николаевичем Батюшковым. Скорее всего, именно ему были посвящены «Ответы Н.», опубликованные в сборнике стихов П. А. Межакова. Он не был большим поэтом, но в его стихах трогает постоянно высказываемая им любовь к «наследию его отцов» - Никольскому:

Среди озер, среди лесов,
в стране глухой, уединенной,
Две трети года покровенной
Пушистой ризой из снегов.

Следующее поколение Межаковых отмечено дружбой с выдающимся публицистом, философом и естествоиспытателем Николаем Яковлевичем Данилевским. Он был связан с кружком Петрашевского, в 1849 году его арестовали. Четыре месяца находился в Петропавловской крепости, а затем сослан в Вологду. Здесь он написал н опубликовал два весьма, талантливых исследования: «О движении народонаселения в России» и «Климат Вологодской губернии». Научные интересы привлекли его в Никольское, где он подружился с Александром Павловичем Межаковым и его женой Юлией Францевной.

Сохранились, письма, свидетельствующие об этой дружбе.

Несмотря на огромную занятость, Н. Я. Данилевский неоднократно бывал в Никольском и всегда интересовался проводимыми там опытами по акклиматизации растений. «Напишите мне о состоянии сада и оранжереи Никольского, что в них нового в этом году», - постоянно просил он в письмах. Следует отметить, - что в настоящее время, в связи с возрождением интереса русской философской мысли, личность Н. Я. Данилевского и его капитальные труды «Россия и Европа», «Дарвинизм. Критическое исследование» привлекают все больше внимания.

После кончины П. A. Meжакова Никольское перешло к его внуку Александру Александровичу, который был женат на Фаине Александровне, родной сестре известного в то время писателя Анатолия Александровича Брянчанинова. Два литературных дядюшки, Н. Я. Данилевский и А. А. Брянчанинов, оказали влияние на воспитание единственной дочери Александра Александровича и Фаины Александровны - Марии Александровны (родилась 3 июня 1867 года), ставшей тоже писательницей. После смерти А. А. Межакова прямых потомков по мужской линии этого древнего рода не оказалось. Поэтому Мария Александровна именным указом признавалась наследницей Межаковых, и ее фамилия переходила к ее первому мужу С. П. Каютову и старшему сыну Александру.

Просмотров работы: 64

XXI Международный конкурс научно-исследовательских и творческих работ учащихся
Старт в науке

Традиции А.П. Чехова в творчестве М.А. Межаковой

Автор работы награжден дипломом победителя I степени

Старт в науке
XXI Международный конкурс научно-исследовательских и творческих работ учащихся